* * *

Никто. Никуда. Не делся.

Подмостки все те же. Те же.

Я всё продолжаю бегство

по красному льду манежа.

Призывно стучу копытом,

глаза раскрываю шире.

— Пустите меня на выход.

«Пустите меня!» — пустили.

Пустили — и воздух мятный,

пустили — и ветер свеж...

— Возьмите меня — обратно!

Верните меня — в манеж!

Парфюмер

Здесь всё притворяется мнимым,

здесь всё притворяется мной.

Жизнь пахнет деревней и дымом,

жизнь пахнет бульваром и хной.

Здесь каждый навеки случаен,

здесь каждого бьют напрокат.

Жизнь пахнет свечами и чаем.

Здесь ждут, и живут, и гостят.

Жизнь пахнет... Да чем ни спросили б!

У каждого свойский уют.

Без запаха только Мессия,

которого здесь — продают.

* * *

И кого мне теперь вспоминать?

Не спросили меня, не спасти ли.

Не спросили, когда на кровать

твои руки другую вносили.

Не спросили, когда признавал.

Хотя в принципе может быть хуже.

Ты не поезд. И я не вокзал,

чтобы ждать не_прихода на ужин.

Бог устал — и у Бога дела.

Ночь светла, как пролитое масло.

Ухожу,

оставляя слова,

заменяя столовое красным.

Разговор со смертью

Лужи.

Ветер.

Снова лужи.

Никого.

У смерти насморк.

У нее промокли уши.

У нее украли паспорт.

Смерть молчит,

до слез ревнуя.

Прячет мерзлую макушку.

— Слушай, смерть, а может ну их...

Выпьем с горя.

Как там Пушкин?

Как там Лермонтов — и Бродский?

Что Некрасов?

Всё играет?

Матч «Есенин-Маяковский»

неужели продолжают?

...Смерть задумалась,

кокеткой

примостилась на груди.

И сказала:

— Знаешь, детка,

доживи до двадцати.

* * *

Как много лирики!

Как странно

читать ее, когда простишься.

И слушать музыку дивана,

скупее, чем

церковной мышью

съедать остаток сожалений...

Как много лирики!

Из лени

любовь рождается,

из скуки.

А после надоеда Врубель

её рисует в исступленьи.

Как много лирики!

Я — гений?

О нет,

тот гений,

кто заставит

— сквозь слабость «быть»

и сладость «править» —

звучать бубенчик колокольней.

Как много лирики!

Как... больно...

* * *

Я не циник. Я только цинею.

Становлюсь равно-, просто- и -душной.

Все мои безупречные цели

отсырели, как рыба для суши.

Все мои прошлогодние губы

поумнели и дальше умнеют.

Я ползу по поверхности куба.

Я цинею! Цинею! Цинею!

Поцелуй, если это не мало.

За плечами — гора или море.

Я не циник. Я просто устала

от своих Бесконечных Историй.

* * *

Моя вечность живет в разговорах,

на заборах,

исписанных русским,

на укусах

собак и соседей.

Ты не бойся, родная, доедем!

Ты не бойся,

используя уксус,

можно смыть заржавелость с доспехов.

Словари двадцать-энного века

нам подарят пластмассовый кубок...

Моя вечность в потоке маршруток!

Моя вечность — под столбиком пыли,

в волосах,

голосах

и простудах...

Моя вечность!

Тебя не любили.

Моя вечность!

Тебя не забудут.

* * *

А рукопись горит. Или — «горят».

Не кислород и даже не минуты.

Любое слово — пойманный снаряд,

отправленный далекому кому-то.

А если не горит, то, значит, брак.

Восстановить по вольному замесу!

Не рукопись — расправленный кулак.

Не рукопись — соломенная пьеса,

в которую играет уголек.

Из олова, из стали — всё солдаты.

У истины не измеряют срок.

Для истины не выбирают даты.

* * *

Никто не понял. Некого прощать.

Здесь всё чужое: города и пашни.

Здесь все чужие. Мелочи пощад

бессмысленней раскаяний вчерашних.

Никто не понял?

— Древняя возня.

Как будто хоть когда-то понимали...

Всё тот же раз

всё ту же не-меня

всё с тем же выраженьем выбирают.

Никто — не понял. Время — не придет.

Рябина — догорит всё тем же красным...

Чужим стихам настанет свой черед,

ну а мои, как правило, погаснут.

2005-2006