Имен называть не буду. Зачем имена, когда есть архетипы? Кроме того, возможно, я их недооценивала. Возможно, их вообще не существовало. И уж точно я не была влюблена ни в одного из них. Итак.
С первым писателем я познакомилась лет восемь назад. Произошло это на небольшом провинциальном фестивале из тех, где вам дарят блокнотик на память. Такие фестивали хороши внезапными встречами: дескать, неужели и у вас в Бердичеве существует литература.
Первый писатель был молод и кареглаз. Длинные волосы и светлые мысли делали его похожим на икону. Первым делом он меня оценил и одобрил. Так и сказал: «Баранова, ты войдешь в историю». И фенечку подарил. Я, конечно, обрадовалась и фенечке, и великолепным перспективам. Когда тебе девятнадцать, фенечки играют невыразимую роль в осознании собственной идентификации. Потом была дружба – по сети и телефону. Хорошая дружба, чистая.
Писатель создавал свое искусство, я создавала свое – и нам не было тесно, несмотря на это. Хорошо помню его манеру выражаться – с такой эмоциональной силой, что некоторые реплики выглядели злыми. Однажды я, поддавшись влиянию Моррисона, изменила манеру своих выступлений в сторону некоторой удолбанности, чем сразу же начала гордиться. Разумеется, я не учла тот мелкий факт, что страстный шепот в микрофон подразумевает годное качество этого самого девайса.  Короче говоря, меня было почти не слышно. И когда я спросила своего друга-писателя, мол, насколько я сказочно выступила, он взял да и ударил в лоб: «Жень, что за хрень? что с твоим голосом?» Я обиделась, хотела даже не общаться, но, разумеется, забыла о своем решении. Невозможно обижаться на человека, которого действительно беспокоит, что нового ты сделал и как давно ты ужинал в последний раз. И жили-дружили мы долго и счастливо. А потом он умер.
Второй писатель попал в ареал моего обитания гораздо позже. К моменту нашего знакомства у меня уже вышла книга – мой первенец неэлектронного формата. И эту книгу я возила с переменным успехом по клубам, театрам и библиотекам некоторых городов.
Второй писатель был доволен собой. Это – чувствовалось.  Даже его руки выражали спокойную уверенность в будущем. Его печатали. По-настоящему, а не так, как меня или моих друзей.  Его произведения украшали лики толстых журналов  –  не реже, чем лики Лимонова или Кенжеева. И все-таки какого-то кадра или винтика в нем не хватало. Он напоминал елочную гирлянду, сделанную в Китае. Или мальчика из рекламы йогурта. Просветленности не было. Или той жгучей харизмы, которая прикипает к человеку раньше, нежели он произведет из своей личности нечто значительное.
Дружбы со вторым писателем не получилось. А жаль. Было бы интересно посмотреть.
Иногда мне кажется, что прошло много лет, что из второго писателя вышел отличный отец и критик, что мой мертвый друг живет в глубине солнечного луча и что солнечные жители наконец его поняли.